Видео Иисус - Страница 167

167

…это изменяет человека навсегда.

Он ощутил это. В нём поднимался жар, шёл вверх по стволу позвоночника, проникал во все члены, в каждую клеточку тела, чтобы каким-то образом перезарядить её, изменить, – и это исходило от человека, на которого он смотрел. Мысли его закрутились диким водоворотом, беснуясь, как обезумевшие звери в клетках, а самого его со всех сторон опаляло, и он не мог загородиться. Это было как радиоактивное излучение, только сильнее, мощнее. От него не было спасения – от этого, чем бы оно ни являлось. Оно горело в нём, какие-то вещи гася, а какие-то распаляя. Совершенно точно это не было иллюзией, чем-то мнимым; если бы ему в этот момент поставили термометр, он бы показал жар.

Внезапно он понял, почему этого человека пришлось казнить. Он внушал им бездонный страх. Перед его живым лицом они, должно быть, чувствовали себя как мёртвые, и за это они должны были его ненавидеть. Перед его природным авторитетом они должны были казаться сами себе смешными и никчемными… со всеми их чинами, должностями и званиями… и это должно было их глубоко оскорблять.

Но церковь, которая на него ссылается!.. – Стивену казалось, что он остался без воздуха, такая бездонная пропасть понимания разверзлась перед ним в беспощадно быстрой смене кадров на телеэкране, удар за ударом, удар за ударом, – церковь учинила бы над ним ещё худшую расправу, чем иудейское священство. Энергия, исходящая из него, его излучение, всё его существо было сама жизнь, само утверждение, сама полнота – а его проповедники избрали в качестве иконы мёртвого Иисуса, Иисуса распятого – как символ того, что человечество отвергло предложенный им безмерный дар. И с тех пор они проповедуют отрицание жизни, отвергают её полноту, учат отречению и аскезе, переворачивая всё с ног на голову и обращая всё в полную противоположность.

И он понял, да. Понял, насколько проще было поклоняться ему после того, как он умер. Понял, что даже нужно поклоняться тому, кого при жизни проморгал и чувствуешь, что проморгал. Понял, что его сделали Богом, чтобы обезвредить, чтобы вызов, исходивший от него: Будь! – устранить, чтобы предать забвению сам факт, что вообще был когда-то некий вызов. Поэтому всё теперь вертится вокруг его смерти. В предании его жизнь осталась лишь подготовкой к смерти, а чудеса, которые ему приписывают – поскольку тех чудес, которые он на самом деле творил на каждом шагу, каждым своим словом и движением, они не могли снести, – остались лишь необходимым доказательством его божественной природы, того, что он был иной, чем любой другой человек. Вот что так важно было доказать, в противном случае пришлось бы изменить себя вместо того, чтобы поклонением и почитанием снять с себя ответственность. В предании – так, как его жизнь изображается в Евангелиях, – всё шло к его смерти, которая на самом деле была катастрофическим провалом человечества, актом подлости, а чтобы увернуться от этой правды, вся мифология должна была как следует потрудиться, переработав его убийство в жертвенную смерть.

И так всё было перевёрнуто и искажено до неузнаваемости! Стивен чувствовал, как по его щекам льются горячие, солёные слёзы, и он чувствовал несказанное облегчение, единым махом освободившись из духовной темницы, в которую он, сам того не ведая, был заточён всю свою жизнь.

Ибо он узнал печальную правду: этот человек должен был жить долго, очень долго.

Видеть само его изображение было блаженством. Видеть, что это возможно – такая сила и грация, такая живость и льющаяся через край любовь… Да, именно так: этот человек был настолько переполнен любовью, что она перетекала через край и наполняла всё и всех вокруг него, преображала, околдовывала… Любовь, которая не нуждалась в объекте, любовь к жизни, к небу и земле, безусловная, великодушная, пылающая огнём. Каждая секунда, в которую Стивен видел его, утоляла в его душе жажду, мучившую его на протяжении всей его жизни, неосознаваемую, потому что ничего другого он не знал. Эта жажда и была тем, что двигало им с той отчаянной силой, которая крылась за всем, что бы он ни делал.

Это значит, тот, кто увидит это, больше не останется прежним. Что бы там ни отразилось, это изменит человека навсегда.

Да, думал он, да. Пожалуйста, измени меня. Дай мне почувствовать это примирение, дай мне быть сопричастным этой истине, открой меня для этой любви.

В его мыслях мелькали картинки из прошлого, воспоминания об охоте за камерой, и ему было стыдно за те причины, по которым он вёл эту охоту, творил тот алчный разбойничий набег, в котором хотел оказаться первым и лучшим, умнейшим и сильнейшим, в котором, в конце концов, речь шла лишь о том, чтобы самоутвердиться в смертельном состязании с гигантом по имени Джон Каун. Борьба, всегда только борьба. Проживать жизнь так, словно воюешь с кем-то. А всё это… совершенно не нужно!

Он не вытирал слёзы, дал им течь. Слёзы облегчения. Слёзы всей его жизни.

На экране не происходило ничего сверхъестественного. Человек ел, разговаривал с другими людьми, которые его окружали. К нему подвели больную девочку, после чего он отставил чашку в сторону (таким чудесным, таким грациозным движением руки, что Стивен променял бы все балетные танцы мира на одно это движение) и повернулся к ребёнку, нежно положил ему на голову ладонь и потом тихо, еле слышно что-то говорил ему. В том, как они смотрели друг на друга, было что-то очень интимное, очень доверительное. Потом, после того, как человек о чём-то спросил девочку, та начала отвечать, робко улыбаясь, и одна из женщин среди тех, что присутствовали при этом – может быть, мать, – исступлённо прижала кулаки ко рту, будто силясь подавить крик: возможно, до этого девочка была немая и только сейчас обрела способность говорить? В великом волнении девочку забрали, стали восхвалять человека, которому удавалось в этот момент излучать одновременно достоинство, любовь и смирение, принимать благодарность и в то же время не гордиться собой. Он слегка повысил голос и что-то произнёс своим полнозвучным, тёплым и вместе с тем сильным голосом, указывая при этом на небо, и потом посмотрел вверх, и его лицо было настолько полно благодарности, что все окружающие с трепетом умолкли. Потом он поднялся, сердечно поблагодарил хозяев и вышел, сопровождаемый своими спутниками. Он уходил вниз по невысокому склону. Он был бос и так ставил ступни, что можно было подумать, что он ласкает ими землю. Каждое его движение было совершенно, как движение светил по небосводу. Каждое слово, которое он произносил, было пением, было совершенным полнозвучием.

167